Republic of nothing

[xe-xe-my-strange-life]

Я посмотрел на небо, на его отражение в стекле моих часов. Небо показало без пятнадцати пять. Интересное дело, а минуту назад там было пол-первого ночи. А еще какую-то вечность мгновения назад там было семь утра. И совсем давно – пять часов вечера. И вот, я снова приближаюсь к этой черте. Пять часов… Эта та грань, за которой начинается вечер, но заканчивается день. Это та грань, за которую мне не переступить, ведь вечер не в моей власти. Ночь – да. День – да. Но не вечер и не утро. В это время царят совсем иные порядки, которые устанавливают совсем иные существа. Они любят пить кофе, а их язык напоминает сонное мычание.

Я-то гораздо понятней. Я питаюсь дешевой лапшой или же в пафосном ресторане, у меня распланирована каждая секунда, кроме тех, которые не запланированы. Я либо сплю, либо бодрствую (а они – и то, и другое вместе), либо занят, либо свободен. Она они – все вместе. Я умею радоваться жизни и ненавидеть ее, а им наплевать.

Я зашел в кафе, занял место в углу и, прикурив сигарету, заказал чай Мате. Затем я откинулся на стуле и бросил тоскливый взгляд на вход. Там суетилась пара гремлинов, пряча вещи посетителей по углам (Полный сервис! Никогда не найдете!), и сердито бормоча, бродил гном, разнося заказы. Мир вокруг нас волшебен, но многие ли это замечают?

Затем я посмотрел на людей, что здесь сидели, вернее, дымили. Двое в деловых костюмах обсуждали свои дела. Такое ощущение, что это два автоответчика, каждый бормочет о своем. А лица оживленные и разговор продуктивный, если особо не вникать в смысл. Дело в том, что они смутно осознают, зачем они вообще сейчас здесь находятся. Да, по делу. Да, договор составлять. Да, деньги и повышение, все это понятно. Но зачем?

Многие люди способны на это ответить: «Для удовольствия!»? А те, кто не сумеют, а их большинство, ради чего они все это делают? Абсолютно бессмысленное существование. Такие люди не в моей власти – они и спят, и бодрствуют, и работают, и вовсе не знают, что такое работа. Это люди вечно усталые, но скорее потому, что не знают, как отдыхать… Отдохнуть можно за несколько минут! Надо только понимать, как. Как и зачем.

Там же сидела молодая девушка, активно накрашивающаяся. Она ждет своего парня. Я присмотрелся пристальнее – она лишь скрывает мешки под глазами и бледность из-за того, что ее слегка мутит от выпитого. А парень… А парень ей даже не нравится. Вернее, он вызывает у нее вялую усталость, но ей легче быть с ним мягкой, чем открыто сказать: «Нет!». Зато, думает она, к ней не пристают другие парни, а с этого можно стряхивать деньги. Хотя, на самом деле, и деньги ей не нужны, если присмотреться пристально. Вернее, деньги у нее вызывают отупелое отвращение, слушком уж много с ними хлопот, проблем, слишком… Причем, она уже давно не мечтает ни о чем, ни о принце, ни о богатстве, ни о признании – все это ей осточертело. Она просто утром просыпается и, как по таблице, делает какие-то действия – моет посуду, идет в универ, досыпает на парах, покупает какую-то дешевую дрянь из картона, которую называет едой, и потом ее ест. Ну, возможны минимальные вариации, но это – скелет, необходимое, обязательное, хотя она и сама это едва ли осознает. Ну, и потом спать. И заново. Ей мир настолько сер, что даже мысли о самоубийстве к ней больше не приходят. А ведь даже такие мысли полезны для человека, для его души, самосознания – это стремление вырваться из серости, первый шаг. Или, что чаще, последний, а после – серость. Это как агония. Да-да, агония души.

Затем я перевел взгляд на студента, лет двадцати, задумчиво смотревшего на меня и сидевшего в другом углу. Он пил черный Эрл Грей. А еще писал разные стихи и эссе, писал интересно, но обычно. Он мог подыскивать остроумные сравнения, образы и метафоры, ярко описывать событие и с надрывом рассуждать о проблемах современности, но все же, в этом не было души, не было настоящего чувства, и все его творчество было на самом деле довольно ограниченно. И сейчас он размышляет, какими могут быть люди, которые, как и он сам, садятся по углам кафе. Девушек он не любил, предпочитая парней, сам он об этом говорил: «С ними спокойней!». Себя он называл циником, но на самом деле от цинизма был далек, он даже не был прагматиком. Как ни странно, в его душе тлела искра романтики. Он искал себе настоящего партнера (будь то девушка или парень), который бы воплотил в себя его мечты, он мечтал о признании… Но все это он глушил сигаретным дымом и литрами пива. Сложно сказать – есть ли у него шанс или нет, но если он и дальше будет жить так же, то сам себя погубит.

Затем я опустил взгляд на стол и задумался. Пять человек – нормально для этого странного времени, пограничного: не дня, но и не вечера еще.

- Лорд, не будьте так категоричны к моим детишкам. – Хихикнул кто-то за спиной, и вскоре скорее жирная, чем большая фигура с едва слышными похрюкиваниями и посвистываниями грузно опустилась на стул рядом со мной. Повеяло дорогим одеколоном, потом, сигаретами и хорошим пивом. Я слегка повернул голову и кивнул. Вот он, в чей власти вечер и утро. На нем был дорогой костюм, вычищенный, но помятый, налакированные стоптанные ботинки и обрюзглая морда. Сальные спутавшиеся волосы неровной челкой спадали на морщинистый покрасневший лоб, ниже которого начинался мощный нос, два пронзительных расслабленных голубоватого цвета (какой иногда бывает у новорожденных) глаза и ниже большие нежные губы. Так же там были не очень жирные, но и не подтянутые щеки и чуть оттопырившиеся уши, торчащие из слегка запущенной прически, какая бывает, если навел себе хорошую стрижку, требующую так же некоторого ухода – причесывания, к примеру, - и благополучно забытую.

- Если не я, то кто? Не ты же. – Одними губами улыбнувшись, ответил я.

Гном, что-то пробубнив, поставил передо мной курицу с гарниром, как я и заказывал, а затем удалился.

- Ты прав, не я. – Слащавым басом ответил мне собеседник, потирая своими не толстыми, но большими пальцами подбородок, от чего тот из умеренно-красного делался ярко-бордовым. – Зачем это мне?

И он засмеялся, чуть хрипя, немного нервно и неприятно.

- Смотри-ка, из пяти только один – твой клиент. Да и то врятли. – Наконец, заметил он, отсмеявшись.

Я покачал головой:

- Таково время, верно? На смену Возрождению, эпохи ярчайших чувств и людей, эпохи жизни и рассвета, когда были яростные эгоисты и недовольный народ, но ни одного равнодушного, пришли времена деловых людей, энергичных, но равнодушных. А затем пришла вялость. Как бы в компенсацию Ренессанса. Кто знает, может быть, грядет новое Возрождение?

Вечер глянул на меня со снисхождением и одобрением.

- Не теряешь надежды – большой плюс. Но я бы на твоем месте был бы реалистичней. – Тут он загоготал и, хлопнув меня по плечу, шепнул. – А сейчас мое время. А ты мечтай и пей чай, главное: не мешай.

Тут он опять рассмеялся и вышел на улицу, бросив гремлинам чаевые.

Я некоторое время задумчиво смотрел ему вслед, а затем тоже встал и пошел домой, высыпаться, потому что аппетит пропал напрочь.

На улице моросила мелкая капель, от которой потом чешутся руки, шумели машины, и не было ни одного ребенка.